Евгений Орлов

О ГЛАВНОМ

(Как было и что предстоит)

ПРЕДИСЛОВИЕ
В жизни многое предопределено, всё взаимосвязано и всё это подталкивает, направляет и даже принуждает к определённым действиям, и в некоторых ситуациях заставляет совершать ПОСТУПКИ!
Этот текст я пишу, чтобы познакомить людей с тем, что знаю, и чего большинство не знает. А чтобы стало понятно почему я, самый обыкновенный в общем-то сельский житель, знаю то, что не ведомо другим, напишу: и о предопределении, и о даре, и о совпадениях, и об опыте, и вообще о том, что сопровождало меня в жизни и сделало таким. О том, как удалось узнать о неведомом и скрываемом, и  о том, как известное мне может поспособствовать благотворному преображению нашего общества.
Привожу примеры из своей жизни для того, чтобы ни у кого не было повода упрекнуть, что мои утверждения базируются на впечатлениях от политических или философских утверждений других, или под влиянием СМИ и пропаганды. Все изменения, совершенствования, знания и опыт пришли ко мне в результате того, что видел или слышал лично, в чём участвовал сам. И даже благодаря тем ошибкам которые пришлось не однажды совершить.
И ещё благодаря тому, что в жизни удалось встретить Учителя! Что стало определяющим для меня.
Возможно, что, то невероятное, которое порой происходило со мной, видимо происходит со всеми, или со многими, но люди не сосредотачиваются на причинах таких явлений и их последовательности, не анализируют, не делают выводов, не развивают появляющиеся возможности.
Я случавшееся со мной анализировал, потому что ещё в детстве произошли события, подтолкнувшие к подобному анализу. А со временем и благодаря подсказкам сведущего Человека сумел развить проявляющиеся возможности. И теперь мне ясно, почему понимаю то, чего даже выдающиеся личности порой не могут понять. Надеюсь, поймёте и Вы, прочитав этот текст.
Не теряю надежды, что мои знания могут помочь людям перейти от праздного  прожигания жизни к совершению ПОСТУПКОВ  способствующих предотвращению неуклонно приближающегося губительного.
 
ИЗЛОЖЕНИЕ
Родился я и жил в селе на юге Воронежской области в семье из четырёх человек. Дедушка, бабушка мама и я. Дедушка в детстве сломал стопу, она неправильно срослась, и он сильно хромал. Поэтому не служил в армии и ни разу не был мобилизован ни белыми, ни красными, ни атаманами.
Зато хромота не помешала ему приобрести множество профессий, востребованных у сельских жителей. Он был неплохим кузнецом, отличным сапожником. Умел выделывать шкуры животных и изготавливать кожу. Шить из них кожухи  и обувь.  Изготавливал бочки и кадки. Был отличным плотником и неплохим столяром. Разводил пчёл.
Бабушка считалась сельской красавицей. Была засватана в соседнем селе, когда дедушке уже исполнилось тридцать лет. Потому что в нашем зажиточном селе, заслужившем чумачеством жителей статус «Слободы», никто не хотел отдавать дочь за инвалида. А бабушка жила в очень бедной семье, и в её селе люди старались родниться с достойными и зажиточными. Поэтому она тоже засиделась в девичестве.
Несмотря на то, что их женитьба считалась осуществлённой по расчёту, жили они дружно, в любви и согласии. Скромного и даже застенчивого дедушку удачно дополняла весёлая и задорная бабушка. Она обладала красивым и мощным голосом и стала ведущей певчей в церковном хоре нашего села.
Разногласия у них возникали только на почве осуждения дедушкиной щедрости. Бабушка была прижимистой и даже можно сказать жадной. А он мог совершенно бесплатно выковать чаплийку  из своего железа бедной вдове. Или пошить черевики  для сироты, не взяв за это плату. И мёд для лечения он принципиально давал бесплатно хоть богатому, хоть бедному.
На ворчание и упрёки бабушки он не обращал особого внимания. Но несмотря на свою доброту и покладистый характер, его главенство было беспрекословным. Не помню, чтобы он громко кричал на домочадцев или что-то требовал строгим голосом, но порученное им всегда подлежало обязательному исполнению. Сквернословие не только в нашей семье, но и в селе вообще, считалось большим пороком.
Даже в тех сложных ситуациях, когда предстоящее важное дело долго обсуждалось на семейном совете, за дедушкой всегда оставалось последнее слово и его решение было финальным. Все дружно принимались воплощать заявленное, даже если в ходе обсуждения предлагали решения в корне отличающиеся от дедушкиного.
Я не замечал обиды мамы и бабушки на такую узурпацию власти дедушкой. Наверно потому, что он всегда пояснял почему и для чего принимал то или иное решение.
Мама относилась к разряду сельской интеллигенции: она выучилась на счетовода и работала в колхозной конторе. У местных учителей, медицинских работников, колхозных и МТСовских специалистов был свой круг общения. И она была полноправной участницей этого общества.
Помню её высказывания обо мне, когда ещё был совсем маленьким и повторение их, когда стал взрослым, чтобы я помогал ей осуществить задуманное. Она поясняла, что посвятила жизнь мне. Поскольку ей не удалось создать свою семью, она сразу после моего рождения решила, что будет делать всё возможное для того, чтобы я вырос достойным моего отца, которого она боготворила.
Которого считала не только очень уважаемым специалистом в редкой профессии геолога, но и разносторонне развитым. Для того, чтобы при моей встрече с ним не было стыдно за то, каким я стал.
Уважала она его и за то, что много книг прочитал и не только художественных, но и философского характера. Которые мама характеризовала как «книги в которых поясняется всё про жизнь людей, и даже про Бога».
То, что отец лихо отплясывал в народных танцах и был умелым танцором в классическом стиле. То, что он прекрасно играл на струнных инструментах и красиво пел – она стремилась прививать мне.
С младших классов школы заставила вступить в танцевальный кружок. Уговорила нашего учителя по пению обучить меня игре на мандолине. И даже когда выяснилось, что у меня полностью отсутствует музыкальный слух, она уговорила меня и учителя продолжить занятия.
В результате, я научился исполнять несколько мелодий из популярных песен. Но не на слух, а по нотам, механически заучивая, в какой последовательности нажимать на лады, чтобы в результате звучала нужная мелодия.
Она даже вальс научила меня танцевать, когда мне только десять лет исполнилось, и не было нигде возможности продемонстрировать своё умение, кроме как дома под пластинку патефона.
Первым необычным происшествием, которое заставило меня с детства анализировать происходящее со мной, стал случай с множественными укусами пчёл из того улья на нашей пасеке, в котором обитала самая злая пчелиная семья.
Я был уже школьником, и будучи во втором классе на каникулах, колхоз назначил меня на свиноферму вторым пастухом к свиноматкам. Эта пастушья обязанность считалась самой простой. Сложнее было пасти овец, телят и волов. На такую работу назначали ребят постарше и поопытней. Но и на свиноферме у меня была напарница старше меня на два года, на которой лежала вся ответственность за стадо.
Пасека мне нравилась, любил там бывать и поэтому с малолетства понимал всё, что там происходит.
Она у нас была самая большая в селе, если не считать колхозную пасеку. Наша — на двенадцать ульев!  У других пчеловодов ульи стояли в палисадниках, потому что этих ульев было два или три, и только у дедушки Андрея Моторина было пять ульев пчёл. Но наши пчёлы не поместились бы в палисаднике, поэтому наш дедушка выделил для пасеки большую площадь нашего подворья. Загородил пасеку невысоким тыном: зайти в неё можно только со двора, от колодца, через тяжёлую калитку из жердей, заплетённых ветками вербы сверху вниз.
Ульи стояли просторно, двумя рядами на колышках, так, чтобы трава не доставала до их днища. От земли до самых летков ульев были наклонно установлены прилётные доски, на которые тяжело плюхались пчёлы, прилетевшие с взятком. С них же взлетали, набирая скорость, те пчёлы, которые улетали за взятком.
В жару перед летком в рядок выстраивались по несколько молодых пчёл, которые упирались головой в доску, размахивая крыльями, гнали свежий воздух в улей, проветривая его. Здесь же дежурили несколько пчел-охранников, которые следили, чтобы чужая пчела-воровка не забралась в улей или чтобы не приблизился какой зверь или дурно-пахнущий чужой человек.
Пчеловода пчёлы принимали за своего благодетеля и не злились на его присутствие.
Мне нравилось наблюдать за слаженной жизнью пчелиных семей. Дедушка всегда рассказывал, что сейчас пчелы делают, чем заняты молодые, чем рабочие, как отличить старую пчелу от молодой, или трутня от других пчёл. Когда открывал крышки ульев, то показывал даже пчелиную матку, маточники с молочком маточным. И как прополисом щели заклеены, и детву, которая вылупляется в ячейках сотовых. Разрешал дымить дымарём в те места, с которых нужно было прогонять пчёл.
Только предупреждал, чтобы я не заходил к пчёлам потным –  они не любят неприятные запахи. И, если без него захожу на пасеку, то сидеть около улья должен тихонько. Не делать резких движений. Потому как пчелы-охранники могут рассердиться, напасть и ужалить. И перед прилётной доской не разрешал останавливаться, потому что взлетающая или прилетевшая пчела может стукнуться об меня и от неожиданности ужалить.
Жалили меня пчёлы частенько. К этому я постепенно привык. Весной, когда они ещё вялые и полусонные — у них мало яда, и поэтому, если сразу выдернуть жало, оказывается совсем не больно.
Летом терпеть такую напасть намного тяжелее. Место, в которое вонзилось жало, нестерпимо болело, жгло и чесалось. Сразу же возникало красное пятно на коже, и вскоре это место начинало распухать. Но дедушка учил меня не только без слёз терпеть эту муку, но рассказывал, и показывал на своём теле, как следует поступать, если пчела ужалила человека.
Ужалившую пчелу ни в коем случае нельзя убивать или раздавливать. Потому что если раздавить разозлившуюся пчелу, а жалят обычно разозлившиеся пчёлы, то от неё начинает исходить очень резкий запах, который сразу же начинает злить всех пчёл в округе. Тогда даже от других ульев могу прилететь пчёлы-охранники и напасть на того, от кого пахнет раздавленной разозлившейся пчелой. Ужалившую пчелу следует аккуратно оторвать от тела и отпустить.
Пусть она летит спокойно умирать, потому что без жала она всё равно вскоре умрёт. Потом быстро вытащить из своего тела жало и, если удастся, то выдавить через ранку хоть капельку яда. Тогда боль немного уменьшится. Но со своего тела дедушка никогда яд не выдавливал. Говорил, что он людям на пользу.
Со временем от пчелиных укусов моё тело опухало всё меньше. И боль тоже становилась не такой мучительной. Дедушка говорил, что я, хоть ещё и не пчеловод, но уже почти пасечник, потому  что у настоящих пасечников тело от пчелиного яда не опухает.
В тот день солнце палило несносно, и своё стадо мы загнали задолго до обеда. Захотелось кушать, и я отпросился обедать домой. На обед неожиданно собралась вся семья. У мамы в конторе не было начальства, и она тоже пришла на обед домой. А тут и дедушка подъехал на велосипеде.
Я попросил разрешения покататься на нём по улице недалеко от дома, но дедушка не разрешил. На багажнике и на руле было прикреплено походное точило с наждачным камнем и закреплённая на деревянной стойке маленькая наковальня для отбивания кос и тяпок. И разборный стульчик, и молотки, и оселки, и другие инструменты.
Его уже второй год назначали колхозным точильщиком, потому что у дедушки был велосипед. Он с весны и до самой жатвы ездил по полям точил, а иногда и набивал лезвия на тяпках, у занятых прополкой. Ставил клинья на разболтавшиеся держаки. Набивал лезвия на косах косарям. Во время сенокоса, он выезжал на работу рано-рано и вечером был с косарями допоздна. А днём сено не косили, и была возможность в обед иногда заезжать домой покушать и отдохнуть.
У взрослых за столом всегда много разговоров разных, а я быстро покушал и попросил разрешения выйти во двор. Сытный обед хотелось закусить чем-нибудь вкусненьким. В спомнил, что у нас на пасеке уже поспела вишня ранняя. Решил забраться на вишню и поесть ягод. Если залезть на дерево повыше, то там можно будет найти совершенно тёмные, спелые вишни. С трудом отворив калитку, зашел на пасеку и осторожно стал пробираться вдоль тына, позади ульев к росшей в углу вишне.
Хотя из одежды на мне были одни трусы, нападения пчел не ожидал. Потому что у пчел сейчас был взяток, и они старательно работали. Некоторые летали в ближайшие вербы, собирали нектар с цветов на нескошенной траве, а другие летели в сторону Горы, там за кручей зацветал кориандр. Дедушка не раз говорил, что во время взятка, пчелы совсем не злые, потому что они все заняты делом. Им некогда отвлекаться на гуляющих по пасеке людей.
Немного смущало то, что в этом ряду был и улей со злыми пчёлами. Дедушка рассказывал другим пчеловодам, что специально завел таких пчёл, которых он называл «среднерусскими». Потому что эта порода жила в лесах сама, без людей много веков, и очень они к жизни приспособленные. И трутни из этого улья теперь обгуливают молодых пчелиных маток, чтобы у них потомство было здоровое.
Но мне не нравились эти хорошие пчёлы — они были слишком злые. В других пчелиных семьях пчёлы-охранники сердито жужжат, летая вокруг человека, только если тот подошёл близко к летку, или если крышку снял в улье, или если стукнул по улью. Стоит же отойти от их улья – они сразу успокоятся. А эти, если их потревожить, продолжают злиться, хоть на край пасеки уходи. Не только нас, даже дедушку они преследовали по всему двору, если он залезал в их улей. А в прошлом году, когда у них мёд откачали, они так разозлились, что даже напали на стадо телят, которых гнали в это время мимо нашего дома. И телятницу в щеку ужалили!
На вишню забрался легко, потому что у неё с самого низа и до вершины росли боковые ветки, по которым, как по лестнице, можно было лезть до самого верха. Наверху тёмных вишен было немного, но я быстро наелся и хотел уже спускаться на землю. Но тут ко мне пристали две сердитые пчелы. Они летали с угрожающим жужжанием вокруг вишни и норовили прилететь вплотную к моему лицу.
Зная, что в таком случае нужно не двигаться, чтобы пчелы успокоились и улетели, я согнутой рукой обхватил тонкий ствол вишни, обеими ладонями закрыл лицо, чтобы пчела не ужалила в глаз, и старался не шевелиться.
При этом, мне было непонятно, чем я мог разозлить пчёл. Подумал, что может где-нибудь на вишне сидела старая пчела из тех, которые, когда совсем уже не могут работать, вылетают из улья умирать, чтобы не было лишних трудностей по её вытаскиванию наружу. Может, я её нечаянно раздавил, а она была за это злая, и от неё пошёл тот неприятный запах, который сильно злит пчёл.
В таком случае, лучше было бы убраться из этого места, но, если начну шевелиться, напавшие на меня пчёлы могут ужалить. Решил пока посидеть на вишне без движений. Тем более, что густые листья во многих местах прикрывали моё тело.
У меня уже отекла рука, которой держался за ствол, а пчелы всё настойчивей и настойчивей кружились около моей головы. Вдруг одна из пчёл слёту стукнулась мне в голову, и запутавшись в волосах, жужжала, пытаясь ужалить. Быстро раздавив эту пчелу в своих волосах, смекнул, что теперь моим единственным спасением может быть только стремительное бегство с пасеки, чтобы другие пчёлы не успели напасть.
Отпустил ствол вишни, спрыгнул на землю и со всех ног кинулся в сторону калитки. В тот момент у меня, наверно, расстегнулась застёжка на сандалии, наступив на неё другой ногой, я споткнулся, и с разбегу угодил в корпус улья со злыми пчёлами. Улей сдвинулся с места, соскользнул с опорных колышков и завалился на бок. Крышка улья откатилась в сторону, посыпались потолочины, и из раскрытого улья устремилась ко мне туча пчёл.
В одно мгновение я осознал, что вся эта масса рассвирепевших насекомых стремится меня наказать. И если я поднимусь с земли, то окажусь в самой их гуще, и они меня не пощадят.
Непереносимый ужас сковал моё тело. Я вжался в землю, в траву, в плетение тына и завопил во всю силу своего голоса. Хотя я и лежал неподвижно, пчёлы каким-то образом догадались, что я виновник катастрофы их улья, и начали пикировать на разные части моего тела, вонзая свои жала. От боли и ужаса я вопил всё сильнее и сильнее. Первыми на мои вопли выскочили из хаты бабушка, а за ней и дедушка. Мама в это время была в погребе и вначале не слышала моих криков.
Дедушке показалось, что мои крики доносятся из колодца, он побежал, прыгая на своей хромой ноге к колодцу. Пробовал разглядеть там мои очертания. А бабушка сразу поняла, где я кричу, и заскочила на пасеку. Увидев всю картину, она громко позвала дедушку, подбежала к лежащему на боку улью, закрыла лицо фартуком, на ощупь начала за руку волоком по земле тащить меня в сторону калитки. Тут к ней припрыгал дедушка, схватил меня за талию, и они бегом вынесли меня из пасеки.
Но моё тело было сплошь покрыто пчёлами, и они продолжали яростно жалить меня, бабушку, дедушку и прибежавшую на мой плач маму.
Дедушка, набегу догадался, как с меня можно снять сразу всех пчёл и закричал:
— Давайте в корыто его, там сразу и сгребём всех пчёл.
Водопойное корыто для коровы, к счастью, оказалось до краёв наполнено водой. Меня окунули в него и стали сгребать пчёл с тела. В воде они уже не жалили и не могли летать. Мама сдёрнула сушившуюся на верёвке простынь, прямо в воде меня закутали в неё и бегом понесли в хату.
В хате меня уложили на нашу кровать в вэлыкихати  и стали вытаскивать из тела пчелиные жала. А дедушка сразу догадался, что мои дела плохи, сбросил со своего велосипеда весь инструмент и собрался ехать за фельдшерицей. Но увидел идущего мимо Гришку Руденко, и крикнул ему:
— Гришка, бегом сюда!
Гришка молча подскочил к дедушке.
— На велосипеде ездишь?
— А то!
— Прыгай на велосипед и сколько духу будет мчись в медпункт. Скажешь Полине Артёмовне, что у меня внука искусали тысячи пчёл за один раз. Пусть сгребает всё, что у неё есть для спасения, сажай её на раму и мчи сюда.
— Так тысячи ж не могут на теле поместиться.
— Замолкни и не пререкайся! Времени нет совсем! А ей всё скажи, как я велел!
Он подтолкнул Гришку с велосипедом за багажник и уже вслед добавил:
— Только, ради Бога, поспешай, а то можете не успеть!
Выбирая жала, бабушка и мама переворачивали меня то на бок, то на живот. Мама почему-то всё время плакала и постоянно спрашивала:
— Где у тебя болит, Женечка?
А  мне может от страха, а может так и бывает при множестве ужаливаний, никакой боли не ощущалось.
Старался успокоить её:
— Да Вы не плачьте, мама, у меня совсем ничего не болит. Это я просто испугался сильно. Поэтому и кричал.
Мне даже было интересно рассматривать, как у мамы и у бабушки начинают распухать ужаленные пчёлами лица и руки. Но лежать на кровати с периной казалось липко и очень жарко.
Вначале попросил, чтобы на меня дули. Бабушка стала дуть, а мама взяла полотенце и начала махать надо мной, спрашивая:
— Ну как, тебе лучше?
— Нет, мама, мне как-то не так. Как будто всё мешает и жарко очень.
Тут вмешалась бабушка, она пощупала мой лоб и сказала маме:
— У него жар начинается, я платком своим головным пока помашу, а ты сбегай, в холодной воде намочи полотенце и положи ему на голову.
Полотенце быстро становилось теплым, и они стали мочить два полотенца и по очереди прикладывать их мне к голове и на грудь. Дедушка принёс ведро колодезной холодной воды и поставил его прямо у кровати. Он успел установить улей на место и всё время то заходил в хату, то выскакивал на улицу, посмотреть, не привез ли Гришка фельдшерицу.
Мне становилось всё жарче и жарче. И я опять заплакал, упрашивая маму:
— Мамочка, можно я на доливке лежать буду? Там не так жарко и простыня не будет прилипать ко мне.
Услышав это, бабушка, вдруг тоже заплакала и запричитала:
— Ой, лышенько, это ведь только перед кончиной люди просятся на землю их уложить. Ой, лихо какое! Что же ты это удумал, внучёчек?
— Ну, что Вы такое говорите, мамо, — сердито возразила мама, — у него просто от пота постель стала сырая, вот он и просится на доливку!
— Дал бы Бог, чтобы так оно и было, — продолжая всхлипывать, закивала головой бабушка. Быстро сняла с лавки половичок и постелила его перед столом-угольником, над которым висела большая икона. Не вставая с колен, протянула руки к маме и скомандовала:
— Давай его сюда положим перед образом Богоматери и молиться будем о здравии его!
Мама подхватила меня двумя руками за спину и ноги, и они вдвоём уложили меня на половичок.
— Только я никаких молитв, кроме «Отче наш», не знаю, — смущённо призналась мама.
— Ну, ты молись как получится, проси Заступницу за сына своего, и полотенца меняй, а я молитвы, какие знаю, читать буду, — ответила бабушка.
Стоя на коленях, повернулась к иконе и стала размашисто креститься, кланяться до самой доливки и что-то шептать. Мама тоже шептала слова молитвы, но молилась не на икону, а наклонившись ко мне.
На мгновенье бабушка остановилась, повернулась ко мне и посоветовала:
— А ты бы тоже помолился, ведь «Отче наш» я и тебя выучила, вот и помолись, попроси Боженьку помочь тебе пережить такое лихо.
— Ой, бабушка, у меня ничего не получится.  Да мне и дышать плохо становится, меня наверно пчёлы и во рту искусали, когда я кричал там на пасеке. И теперь у меня всё там распухает.
В это время в хату вбежала запыхавшаяся Полина Артёмовна и сразу же спросила:
— А почему он на земле лежит?
— Ему на кровати было жарко и потно, вот мы его и переложили, - ответила мама. — Что, нужно обратно переложить?
— Нет, никуда перекладывать не будем, — решительно заявила бабушка. — Вы теперь своим делом занимайтесь, а я помолюсь над ним во спасение.
— Полина Артёмовна, он говорит, что во рту напухает всё и ему дышать тяжело, — пояснила мама.
— Сейчас посмотрим, — ответила фельдшерица, и, наклонившись ко мне, попросила, — а ну-ка, открой рот шире!
Тут же засунула мне в рот какую-то невкусную ложку, надавила на язык и заявила:
— Нет, у него и во рту, и в горле всё даже отлично, я боюсь, что это у него отёк в легких начался, или сердечко столько яда не может вынести. Сейчас мы ему укольчики сделаем и будем надеяться на бабушкины молитвы!
В это время мне показалось, что стоящий у двери дедушка начал куда-то проваливаться, потом медленно закружились склонившиеся надо мной люди. Потом всё завертелось как в юле, я даже пытался схватиться за маму, чтобы не улететь. И тут же неожиданно уснул.
Проснулся от того, что дыхание перехватило очень резким запахом, таким сильным, что его было труднее стерпеть. Запах сильней даже, чем запах травы «крутоноса». Запах исходил от ватки, которую держали у моих ноздрей. С трудом замотал головой и где-то далеко-далеко послышался мамин голос:
— Он дышит, Полина Артёмовна, дышит он! Помог нашатырь!
Я открыл глаза и, как в сумерках, увидел, что дедушка приподнял меня за плечи, а мама, бабушка и фельдшерица наклонились ко мне с боков. Хотел сказать им, чтобы меня не трогали. Что я очень хочу спать, но язык не слушался меня.
Но мама наверно не хотела, чтобы я спал. Начала хлопать ладонью по моим щекам и просила:
— Женечка, ты глазки только не закрывай. Пожалуйста, не закрывай.
Но мне очень хотелось спать, и я опять уснул. Несколько раз мой сон опять прерывали этим нестерпимым запахом. Били опять по щекам, обложили мокрыми простынями и мешали спать.
В комнате уже давно горела наша праздничная десятилинейная лампа, значит было уже очень поздно, а они мне не позволяли уснуть. Наконец язык начал понемногу слушаться, и я очень медленно и не своим голосом произнёс:
— Я не буду спать, но вы мне к носу это вонючее не прикладывайте.
— Ой, миленький ты мой, да тебя возможно только одним нашатырём и на свет белый вытащили, — объяснила фельдшерица.
— А Вы считаете, что уже вытащили? — взволновано спросила мама.
— Похоже, что пик кризиса миновал, вот и сознание к нему вернулось. К счастью, и психические реакции у него вполне адекватные. Будем надеяться, что дальше будет улучшение, ещё бы только осложнений никаких не дало.
— Хорошо, что Вас, Полина Артёмовна, Гришка так быстро примчал, а то бы мы тут ничего сами не смогли сделать. Спасибо Вам большущее, мы Вас обязательно отблагодарим, — проникновенно и даже, как мне показалось, сквозь слёзы заявил дедушка.
— Да что Вы, Стефан Исаевич, это ведь моя обязанность такая. А я, когда мне Григорий, а потом Вы рассказали, сколько мальчик перенёс укусов, запаниковала даже. Делала, что знала, а сама, грешным делом, даже ничуть не надеялась, что мы его спасём!
— Руки у Вас золотые, Полина Артёмовна, Вас ведь не только в селе все хвалят, но и в районе отмечают, — поддержала дедушку мама.
— А я так считаю, что здесь, если уж не чудо произошло, то, по крайней мере, получилось удачное сочетание телесных лекарств и духовного воздействия. Ведь Ваша мама не переставала молиться всё это время. Хоть сейчас и не полагается об этом говорить, но может не мои препараты, а именно мольбы Жениной бабушки помогли сотворить такое чудо!
— Да она ещё с той поры, как в церковном хоре пела, молитв этих заучила уйму. А я вот смолоду не верю в эти штучки! Не успей Вы со своими уколами, никакие молитвы не помогли бы, — возразил ей дедушка.
— Мне же такое спасение кажется настоящим чудом — это я вам говорю как медработник. Обязательно завтра доложу об этом случае в Митрофановку. Лишь бы мальчику до утра не стало хуже!
— Полина Артёмовна, а можно Женю переложить на койку? — спросила мама, — а то под ним уже половик и доливка мокрая от воды!
— Конечно, переложите. Только клеёнку застелите поверх простыни, чтобы не намочить, когда мокрым обкладывать будете.
Тут и я решил вмешаться в их разговор. Заплетающимся языком и растягивая слова, очень тихо спросил:
— Мама, а может уже не стоит меня мокрым застилать? Мне хоть и жарко, а на спину вода стекает, и спине холодно.
— Нет, малыш, — возразила фельдшерица, — пока такая высокая температура, тебе нельзя без охлаждения. Особенно на голове чаще меняйте полотенца.
А мама сказала:
— Сейчас мы с бабушкой застелем для тебя кровать, и на перине у тебя спина мёрзнуть не будет!
— Вам предстоит бессонная ночь. За температурой следите, пока до тридцати семи не упадёт, обкладывайте его мокрой материей, только теперь мочите полотенца в комнатной воде, а не в холодной. На воздухе мокрая материя сама остывает до нужной температуры. А у вас свой градусник есть? — уточнила фельдшер.
— Есть, — заверила мама, — сейчас я достану его.
— Хорошо. Пузырёк с нашатырным спиртом, ватку и капли сердечные я на всякий случай оставлю. Думаю, они не потребуются, но такие вещи в доме всегда нужно иметь.
— А капли давать, если Женя, не дай Бог, опять задыхаться начнёт? — уточнила мама.
— Да, если он опять сомлеет, то опять нашатырь ему, а потом накапаете в ложку и дадите выпить с водичкой.
— А может, Вы ещё немного подежурите у него? — спросила бабушка. — А то мы бестолковые, вдруг не поймём, задремал он или сомлел.
— Вы не волнуйтесь, у мальчика явные признаки улучшения. А я за своего Валерку тоже переживаю, он же меньше вашего Жени. Я как уезжала, крикнула Мошненковым, чтобы приглядели за ним по-соседски. А им, видать, и спать его укладывать пришлось.
Тут в разговор вмешался дедушка:
— Полина Артёмовна, а может, я Вас на велосипеде отвезу? 
— Да что Вы, с такой ногой, наверно, и одному ездить тяжело. А я прямиком через Вербы. Ночью там воздух освежающий, целебный.
— Ну, тогда вот тут я баночку мёда налил майского, побалуйте своего сыночка. А как взяток с подсолнечника начнётся, мёд качать будем, я обязательно Вам привезу побольше, чтобы всю зиму чаёвничали и вспоминали, как Женьку рятувалы !
— Не стоит беспокоиться, Вы своим подарком смущаете меня. Выходит, я вроде как за плату здесь старалась.
— А как же, мы перед Вами действительно в неоплаченном долгу за Женьку, а мёд, поверьте, это от всей души и из уважения! — добавил дедушка.
Тут и бабушка вмешалась. Она принесла кусок полотна, взяла из рук дедушки банку с мёдом и пояснила:
— Завяжу вам на баночке крышку из материи чистой, чтобы мёд не пролился, и нести будет удобней. А мёд примите, не обессудьте.
Лампу в эту ночь не тушили совсем. Я уснул и даже не слышал, как мне температуру измеряли, как прикладывали мокрую материю. Мама прилегла рядом со мной и к утру тоже уснула. А бабушка потом ещё два раза приходила к нам на рассвете посмотреть, как дышу, но всё это я узнал только из их разговоров на следующий день.
Проболел тогда целую неделю. Три дня мне бабушка не разрешала даже из хаты выходить, хотя мне и хотелось показать друзьям своё опухшее тело. Из-за него сам себе казался сказочным толстяком-богатырём. Было такое ощущение, что, когда иду по комнате, то земля подо мной дрожит и прогибается от моего веса и мощи! А мама отпрашивалась в обед домой посмотреть, как я себя чувствую, и дедушка тоже в обед домой приезжал на своём велосипеде.
Гулять меня пока не выпускали, и друзья в гости не приходили, наверно, боялись, чтобы их пчёлы наши не ужалили. А как-то вечером, когда уже все собрались в хате, на меня пришла посмотреть старая цыганка.
Несмотря на запреты, цыгане продолжали кочевать, и мы не раз наблюдали, как крытые повозки очередного табора останавливались на ночлег, а то и на несколько дней на берегу Ривчака.
Был поздний вечер, все собрались в хатыни , а я сидел в кивнате  на сундуке и смотрел в окно. Цыганка эта мне ещё издалека показалась странной.
Что она цыганка, понял по её одежде. Но она шла почему-то одна. Обычно они утром ходят с маленькими детьми, подходят к воротам каждого дома и просят милостыню у хозяев или предлагают поменять на продукты всяческую домашнюю утварь, выкованную цыганом на походной наковальне.
Эта цыганка ни к чьим воротам не подходила, а быстро шла по краю дороги, смешно размахивая руками. Когда она сравнялась с нашими воротами, мне её уже было не видно.
Но послышался женский голос, звавший хозяев. Дедушка сказал маме:
— Ксения, а ну сбегай, посмотри, кто там зовёт?
Мама ушла, и я догадался, что это был голос той цыганки. Вскоре в хату вернулась запыхавшаяся мама и с порога объявила:
— Там цыганка какая-то старая и вся седая, просит зачем-то нашего Женю ей показать.
— А зачем он ей? — спросил дедушка, — он же уже поправился!
— Я ей тоже сказала, что Жене уже лучше и ворожить над ним мы не хотим, но она твердит, что ворожить не собирается, а просто посмотреть на него хочет, — ответила мама.
— Знаю я их, достали уже эти побирушки. Узнали, как парня пчелы укрыли, и будет сейчас городить, что если не купим у неё мазь или воду заговоренную, то Женька страдать будет, — рассердилась бабушка.
— Да она вроде с пустыми руками, — засомневалась мама. — И упрямая какая-то, я ей говорю, что нам ничего от неё не нужно, а она талдычит, что ей только на мальчика, искусанного пчёлами, посмотреть и больше ничего не нужно. Смешно даже, что на него смотреть, он уже и не опухший почти.
— Непонятно, — согласился дедушка, — пусти её в хату. Нам от этого не убудет.
— Не убудет, не убудет — заворчала бабушка, — всё равно чего-нибудь выклянчит. С пустыми руками они не уходят.
— Ты всё яришься, по поводу и без повода. Радовалась бы, что не тебе приходится побираться, и что бывает в доме кусок лишний, чтобы милостыню подать.
Пока мама ходила за цыганкой, я потихоньку прошёл в хатыну и стал возле печки.
— Здравствуйте, люди добрые, - с порога поздоровалась цыганка.
— И тебе не болеть, - ответил ей дедушка.
А мама добавила:
— Вот он, наш Женя, что на него смотреть? Сейчас у него уже почти и незаметно ничего.
— Мне, конечно, пуще всего рассмотреть его вблизи хочется, но заодно и вам хотела сказать, что этому страдальцу вашему судьба выпадает необыкновенная!
— Ну, вот, я ж говорила, — повернувшись к дедушке, злорадно заметила бабушка, — вот уже и завела она свою шарманку, чтобы выклянчить чего побольше!
— Зачем ты так говоришь, женщина? — обиделась цыганка, — я бы сама рада принести этому мальчику хороший подарок, но у нас в таборе не нашлось ничего достойного, да и не примете вы от цыганки подарка. Порчи побоитесь. А от вас мне ничего не нужно.
— А пришла тогда зачем? — строго спросил дедушка.
Цыганка подошла ко мне, долго разглядывала лицо, потом положила руку на голову и с сожалением произнесла:
— Вечереет, так что толком и не запомню его облик.
— Ты не своровать его ненароком задумала? Говорят, цыгане детишек воруют! — забеспокоилась бабушка.
— Не волнуйтесь, я не стану вмешиваться в его судьбу, ему жизнь и без меня приготовила немало испытаний.
— Может, всё же скажешь, зачем пришла к нам, — недовольным голосом спросил дедушка.
— Да узнала я от людей в селе, что мальчика у вас пчёлы искусали так, что и взрослый не выжил бы. Вот и решила по-нашему, по-цыгански посмотреть, за что ему такое избавление стихии дали. А как посмотрела, так и ахнула! Поняла, что должна увидеть его своими глазами, пока они зрячие, а заодно и вам рассказать о его судьбе.
— Не нужно нам ничего рассказывать. Мы никогда у цыганок не гадаем, я грехом это считаю, а хозяин не верит не то, что твоим картам — он у меня даже в Бога смолоду не верит, — накинулась на неё бабушка.
— Зря ты так женщина, ты мало ещё на земле пожила, поэтому не тебе судить. Карты я с собой не брала, значит, в грех тебя вводить мне нечем. Я посчитала, что должна поделиться с вами тем, что мне открылось.
Мама обратилась к родителям:
— Ой, тату, мамо, пусть она скажет за Женю, а то ведь уже обмолвилась, что ему страдать придётся. Лучше ведь заранее всё знать и приготовится.
— А заранее знать будешь, что, соломки подстелешь? — усмехнулся дедушка.
— Вот видишь, так они и затягивают таких дурочек, как ты. Вроде бы между делом скажет, что порча на тебе, и как только почует, что поверила, так и начнёт с тебя тянуть всё, что у тебя есть, чтобы порчу эту самую снять, — повысила на маму голос бабушка.
Мама повернулась к дедушке и попросила:
— Тато, ну пожалуйста!
— А ну вас, — сердито фыркнула бабушка, у меня ещё куры не закрыты. Пойду, управлюсь.
И вышла во двор.
— Да мне всё равно, пусть рассказывает, чего нагадала. Только я в эти сказки не верю, — согласился дедушка.
— Вот видите, родители согласны. Расскажите теперь, что Вам карты про нашего Женю подсказали? — обрадовалась мама.
— Дело не в картах. У нашего народа испокон веков есть возможность узнавать судьбы людей. Конечно, многое уже забылось, ушло из памяти вместе со стариками, но меня кое-чему ещё в детстве научили. Посмотрела я на судьбу этого мальчика и увидела, что ему определены большие возможности. Может даже статься так, что имя его станет известно далеко от вашего села! Поэтому и пришла посмотреть самой, пока жива, и вам сообщить, кого растите! — сказала цыганка и слегка похлопала меня по спине.
Дедушка с сожалением хмыкнул:
— Видать, и вправду жинка права. Я не верю во всякие гадания, а тут и по Женьке видно, что вряд ли из него что-то стоящее получится. Вон уже какой вымахал, а делать путём ничего не умеет. То книжки, то побегать, а руки как крюки. Мастерство никакое перенять до сих пор не может. Второй год ему талдычу, что, когда навильник с сеном или соломой на кучу кладёшь, вилы переворачивать нужно. Он даже это запомнить никак не может. А чтобы большого добиться, нужно уметь всё делать не хуже других, а намного лучше!
— Ой, тату, Вы опять за своё, — обиделась мама, — он же ещё маленький, ещё научится, Вы только подсказывайте ему!
И обратилась к цыганке:
— А что Вы говорили про то, что Женечке испытания в жизни предстоят? Или это так, просто для начала разговора?
— А ему хоть подсказывай, хоть заставляй, все одно толку никакого, — продолжал сердиться дедушка.
— Послушай, мамаша, испытания ему предстоят тяжёлые, но он их вынесет, — заявила цыганка. — А ты радоваться должна тому, что обретёт он знания нужные. Радуйся за него, как радуюсь я!
— Вы хоть скажите, какие испытания? Что, война, или голод, или тюрьма, что Женечке нагадали?
— Ты сама видела, как на днях его стихии от смерти верной защитили! Так я тебе скажу, ему на пути своём ещё не раз придется висеть на волоске между жизнью и смертью. И опять его судьба не допустит гибели. Запомните мои слова. А вам, наверно, нужно растить его как-нибудь по-особенному, чтобы он сумел в зрелом возрасте совершить то, что на него возложено стихиями!
Тут мама забрала меня из-под руки цыганки, подтолкнула к двери и сказала:
— Иди Женя, помоги там бабушке по хозяйству. А то тётя Люся учила, что нельзя при детях обсуждать, как их воспитывать!
Бабушка сказала, что ей помогать нечего, и я просто ходил за ней, пока она доставала из колодца воду, вымывала корыта у гусей и у курей и наливала им свежей воды на завтра. Потом мы позакрывали все двери в сараях и подпёрли палкой с рогатиной задние ворота, которые ведут на выгон. Пока мы управлялись, цыганка ушла.
Когда зашли в хату, там уже зажгли лампу, и дедушка пошутил:
— А мы с Ксенией уже без вас хотели за стол садиться вечерять!
— Небось, выдурила у вас кусок сала или банку мёда за свои страшилки, — предположила бабушка, не обращая внимания на дедушкину шутку.
— Да успокойся ты, я хоть и велел Ксении подать ей хвороста немного для детишек, ты его вон полную миску нажарила. Всё равно сегодня не съедим, а холодный он невкусный. Зато ублажу тебя, признавшись, что мы с Ксенией с этой старухой даже поскандалили.
— С чего бы это?
— Я её разозлил, что не верю россказням про то, как Женька с годами здорово поумнеет, а Ксения сердилась, что та ничего не говорит про беды Женькины. Когда и что точно с ним случиться может.
— Да ничего они не знают! И карты их брешут. Сколько раз уже бабы жаловались, что нагадает цыганка с три короба благодати. Те на радостях одарят их и яичками, и мукой, и крупой, а на деле потом одни несчастья, - заявила бабушка.
— А я и бесплатно им никогда гадать на себя не давала. Сколько раз в контору заходили, по руке судьбу предсказывать брались. Я ни за что не соглашалась — боюсь этого! — вмешалась мама.
— А чего ж сегодня согласилась, просила даже за неё? — удивилась бабушка.
— Да я за Женю забоялась, но она мне так ничего точно и не сказала. Всё твердила, что ему ещё придётся в глаза смерти своей смотреть. А что, да как, не говорит. Видно, и сама не знает. А может, выдумала всё.
— Конечно, выдумала! Узнала от людей, какие страсти с Женькой приключились, вот и придумала, как выклянчить чего себе на вечерю, — согласилась бабушка.
— Знаете, тут что-то не так, и за своё гадание старуха ничего не просила, и странная она какая-то. Она чем-то не такая, как те цыганки, что милостыню собирают с детишками по дворам. Те унижаются, клянчат, а эта то ли гордая, то ли важная. Может, она у них барониха? Не слышала, Ксения, не бывают у цыган бабы баронами? — спросил с улыбкой дедушка.
— Про бароних не слышала, а старуха и впрямь какая-то необычная.
— А может, она у них самая главная вещунья среди всего цыганского роду, а ты её не стала слушать и разозлила даже своим приставанием про напасти Женькины, — засмеялся дедушка.
— А чем я злила? Только узнать хотела, что там она на Женю нагадала.
— Ну вот, а её разозлило, что мы не слушаем про то, каким он станет, а ты ещё перебиваешь её, всё рвёшься про эти напасти разузнать.
— Я ж за то, что для меня важнее.
— Этим ты и доконала её!
— Любой матери про своё дитя хочется узнать.
— Вот-вот, а она нам пробовала втолковать, что важнее то, что она говорит, а не то, чего ты добивалась. Наверно, с обиды пригрозила, что не узнаем мы Женькиной славы.
— Так это она нам пригрозила этим?
— Не понял я её. Или сказала, что состаримся и не доживём, пока Женька станет важным, или что другое имела в виду. Ладно мы с бабкой немолодые уже. Так тебе ещё до старости жить и жить. Может за то, что не верим её словам, и Женьке не поможем прославиться? Ну да это она наверно на тот случай, если он бездарем вырастет, так мы чтобы не её ругали за обман, а на себя обижались, — опять засмеялся дедушка.
Мне цыганка очень даже понравилась. То, что я особенный, и очень хороший, я сам уже давно не сомневался. Но, кроме меня, никто об этом не догадывался и не говорил. Друзья считали меня обыкновенным и в чём-то даже считали себя лучше. Меня обижало, когда оказывалось, что мои ровесники что-то делают лучше меня. Считал это неправильным.  А эта старенькая цыганка сказала нашим чистую правду, но они на это не обратили никакого внимания, а ещё и шутят про её рассказ. Даже немножко обидно стало.
Зато после случившегося я для себя решил, что буду стараться научиться всему тому, что считается важным, чтобы, когда вырасту, стать таким умным, как цыганка пробовала втолковать моим родителям.
Следующим важным событием в череде того, что сформировало меня таким, какой я теперь есть в свои семьдесят девять, стало явление мне в нашем дворе страшного и необъяснимого.
Поздно вечером, когда все собирались ложиться спать, меня отправили во двор справить малую нужду. Я только собирался опустить пояс своих штанишек ниже, как мой взор обратился в сторону очень высокого тына, который закрывал от посторонних глаз расстояние между хатой и сараем.
Из-за тына на меня, наклонившись к нам во двор, смотрело что-то огромное, красивое и страшное. Голова его была Громадной! Выше тына и почти такая же большая, как наш сарай. Мне показалось, что у этого явления очень красивое лицо, но чем-то не такое, как у людей. Оно молча смотрело на меня, кажется, даже улыбалось, но не приветливо, а как-то злобно и молча потребовало, чтобы я подошёл к нему ближе.
Меня охватил неописуемый ужас. От ужаса заорал во всю силу своих лёгких. Но сопротивляться велению того, кто потребовал идти к нему, не мог и стал мелкими шажками двигаться в сторону тына.
На мои вопли из хаты выскочили сначала дедушка и мама, а потом и бабушка. Мама обняла меня и спрашивала, что случилось. Я сквозь плач пояснял, что ОНО заставляет идти к нему и, отталкивая её, пробовал продолжать движение. Мама и дедушка в один голос спросили: «Что это за ОНО?»
Я показал пальцем на эту страшную голову, и ОНО сразу же выпрямилось в весь свой огромный, до самых небес рост и мгновенно пропало из виду. Только после этого мне удалось остановиться.
Меня увели в хату. Долго расспрашивали что я видел, почему шёл к тыну, чего так испугался, и почему кричал не свои голосом?
Потом дедушка пояснял маме и бабушке что мой вид ему очень напоминал лягушек, которые тоже громко кричат, добровольно двигаясь навстречу открытой пасти ужа, который потом их заглатывает.
Подумав, дедушка добавил:
— А помните ту цыганку, что на Женьку приходила смотреть, когда его пчёлы искусали? Может её слова связаны с тем, что он сегодня увидел? Может нам не следовало его останавливать, и то, что по его рассказу было как сошедшим с неба, может наделило бы его такими силами и таким умением, каким Иисуса Бог наделил? Потому как после пережитого и услышанного от Женьки, даже мне начинает вериться в то, что наша бабушка вспоминает из всяких церковных проповедей.
Считаю, что неспроста дедушка тогда связал эти два события. Они видимо предназначались для того, чтобы я серьёзно задумался над всем происходящим и серьёзно, по-взрослому сосредоточился на постижении того, что происходит в Природе.
Ко мне, несмотря на мой малый возраст, пришло убеждение в необходимости учитывать и даже в какой-то степени анализировать своим ещё детским умом происходящее со мной и с другими людьми. Решил, что поскольку мне предназначено стать очень умным, то для достижения такого мне следует упорно учится всему и стараться узнавать разные премудрости, которыми одни пользуются не задумываясь, а другие даже и не слышали о таких возможностях.
Уже в том возрасте меня заставляло задумываться почему одни умеют делать такое, что другим не под силу? Почему это не удивляет взрослых? Дедушка Антон знал какая погода будет в ближайшее время. Соседняя тётя Саня умела зубы заговаривать тем, у кого они болеть начинали. Тётя Акулина животы вправляла людям, которые подняли слишком тяжёлое.
И меня уже тогда мучил вопрос: как люди научились такое делать? Мама поясняла, что такое умение людям передали их родители или просто те, которые жили раньше и умели такое творить.
Когда же пробовал получить ответы на вопрос кто научил тех, которые первыми начали помогать людям — мне советовали не морочить взрослым голову.
Теперь, с высоты своих лет, считаю не случайной и приключившуюся со мою первую любовь.
Влюбился с первого взгляда. Чувства мои были прочными, глубокими и приносили много страданий.
В это время в сельском хозяйстве занимались широким внедрением кукурузы, как кормовой культуры. Посев, выращивание и уборка урожая постоянно были под контролем колхозного, районного и всякого другого руководства. При возникновении трудностей, колхозникам район оказывал посильную помощь в реализации намеченных планов по использованию этой культуры.
Получилось так, что выдался хороший урожай, а убирать початки кукурузные в колхозе не хватало людей. Из Митрофановки на две недели направили в наш колхоз группу старшеклассников. К нам определили на квартиру пять девушек-десятиклассниц.
Её звали Наташей!
С первого взгляда она показалась мне неземной, волшебной, прекрасной в любом обличии и неописуемо красивой! Постоянно старался не терять её из виду. Утром видел её мельком. Когда меня будили собираться в школу, квартиранток обычно уже не было. Они спешили пораньше к поварихе на завтрак, чтобы успеть на попутных подводах доехать до кукурузного поля, а не добираться до него пешком. Но я схитрил и научился просыпаться раньше, чтобы потихонечку, из-под одеяла любоваться своей избранницей!
Зато, когда школьницы приходили к нам после ужина и коротали время до сна, я постоянно был в тех местах, где находилась Наташа.
Одноклассницы вскоре заметили моё повышенное внимание к их подруге и подтрунивали надо мной. Стоило мне приблизиться к ним во дворе, или зайти в вэлыкихату, как какая-нибудь из них непременно объявляла:
— А вот и Наташкин воздыхатель пожаловал.
— Опять будешь молча слюни пускать? Или наконец-то решишься объясниться с девушкой?
— Ты хоть подойди к ней поближе, присядь рядышком!
— Не-е-е. Он всё исподтишка, из-за угла норовит поглазеть!
— Наверно, потому что мал ещё.
— А если мал, так и влюбляться нечего тут.
— Внимание девушке оказывает и пробует делать это незаметно. Но нас-то не проведёшь! Мы таких неравнодушных за километры чуем.
— Это не дело. Будь мужчиной! Позови девушку в сторонку и признайся, что любишь её!
Я смущался, уходил или делал вид, что случайно, на минутку по своим делам зашёл в комнату. Но вскоре не выдерживал, и опять старался попасть туда, откуда можно было наблюдать за Наташей. Хорошо, что хоть она никогда не смеялась надо мной.
Даже на других ругалась:
— Ну что вы, безмозглые, парня смущаете. Если я даже и понравилась ему, так что же здесь такого? Может я такая красивая, что он просто обязан был обратить внимание на мою красоту, — говорила она, при этом звонко смеясь.
Потом добавила:
— А ты не обращай на них внимания. Это они мне завидуют и поэтому вредничают! Понял?
Когда школьники уехали, разлуку со своей любимой переживал очень тяжело. Всё время думал о ней.
Учеников в селе в это послевоенное время было немного. И классных комнат не хватало. Наверно поэтому в начальных классах две учительницы занимались каждая одновременно с двумя классами в одной классной комнате. Учившая третий класс набирала в свою группу ещё и первоклассников. На следующий год они становились второклассниками и четвероклассниками. А на следующий год старшие переходили в пятый класс и им преподавали уже разные учителя по предметам, а их учительница набирала первоклассников к своим третьеклассникам.
Получалось, что мы с первого класса и до четвёртого учились у одной учительницы, но в классной комнате стояли ряды парт с учениками двух   разных классов.
Я тогда ходил в третий класс. Когда в школе первоклассники, сидящие на соседних с нами партах, начали по букварю читать слова, нашёл себе утешение. Там наряду с словами «мама», «Рома» и другими оказалось и длинное слово «Наташа». Когда кто-то из первоклашек или учительница зачитывали по слогам это слово, в моей душе гремела восторженная, торжественная музыка. Я даже закрывал глаза от удовольствия.
Всё время мои мысли были обращены к образу Наташи, и я себе пообещал: что, когда вырасту, напишу книгу о нашей интересной жизни и обязательно расскажу о своей любви и вообще о том, что даже у третьеклассников бывают глубокие и настоящие чувства. Напишу большую книгу и, возможно, не одну, в которой честно опишу как мы жили, чем занимались, что чувствовали. О том, что настоящая жизнь на самом деле бывает интересней и впечатлительней, даже чем-то, о чем писал Майн Рид, книгами которого я уже тогда зачитывался.
С тех пор не один десяток лет я для будущей книги стал записывать в толстых тетрадях что происходило со мной, какие события и происшествия случались в школе, в колхозе. А потом и о студенческих годах, и о работе. Был уверен, что зафиксированное поможет написать книгу правдивую, честную, без приукрашивания.
Мне почему-то казалось, что все писатели обязательно приукрашивают происходившее на самом деле. Злодеям приписывают жестокости, которых те не совершали. А хороших людей, когда они поступали правильно, обязательно изображали большими героями. И заставляли их делать всяческие призывы, похожие на те лозунги, которые вывешивали на здании магазина, на конторе и в клубе. Но я был уверен, что почти все, которые поступают правильно и делают хорошие дела — делают это просто потому, что они хорошие люди. А не потому, что на них подействовало написанное на плакатах.
Считал важным записывать рассказы моих родственников и их друзей о прошлом. Об их чувствах и переживаниях. Особенно о происходящем во время недавней войны. Мечтал, что мои записи помогут при написании книги: правдиво отобразить всё то, что на самом деле происходило в это время, а не только события, связанные с моей детской любовью.
Думаю, что и эта любовь со мной приключилась неспроста, а для того, чтобы заставить меня документировать то, чему был свидетелем я, или что видели другие, чтобы потом через десятки лет использовать записанное для обоснования новых своих представлений.
Из случавшегося в детстве, ещё одну ситуацию считаю важной, потому что запомнившееся тогда, намного позже заставило меня поменять представления о нашей действительности, открыть для себя новое.
Зимой в нашей хате колхоз определил готовить колёса для повозок. Не знаю или специально для этого так подобрали людей, или сами дедушки вызвались взяться за это дело своими силами, но тесали заготовки одни только наши родственники. Кроме родного дедушки, ещё четверо двоюродных и троюродных.
Во двор привезли множество искривлённых обрезков от стволов дуба. Искривлённые части стволов они отпиливали для изготовления частей обода. Прямые обрезки кололи и тесали из них спицы. Пилили чурбаки на заготовки во дворе, а тесали в хатыни в нашей хате.
После школы меня тоже вовлекали в их занятия. Собирал для просушки кору дуба и щепки и загружал их в топку русской печи, которая в это время уже не топилась, но была ещё горячей.  Подавал кружку с водой, если кто из плотников просил попить.
Ни один из дедушек не курил, но табак нюхали. Я радовался тому, что запомнил, какая из табакерок кому из дедушек принадлежит. Табакерки с нюхательным табаком, стояли на припечке русской печи, и, когда дедушки останавливались на отдых, я спешил подать каждому его табакерку.
Мне нравилось слушать их неспешные беседы. Мог до вечера просидеть в ожидании команды подать воды, или собрать щепки, когда у плотника их накопилось уже много.
Все дедушки кроме моего участвовали в войнах. Антон Исаевич, Фёдор Алексеевич и Иван Алексеевич участвовали в Гражданской, а дедушка Андрей только в Отечественной. Он там и ногу потерял, и на одной ноге у него был валенок одет, а из штанины другой ноги торчала металлическая труба с резиновым наконечником.
Разговаривали взрослые часто о том, чего я не понимал, или что мне было неинтересно. И я с нетерпением ждал, когда начнут рассказывать про то, что немцы в нашем селе хозяйничали не только в эту войну, но и в ту, что раньше была. О том как вели себя в нашем селе во время оккупации румыны и итальянцы. В каких сражениях кто из дедушек участвовал.
Содержание таких воспоминаний я записывал в свою тетрадь. А вот рассказ дедушки Андрея о том, как он ногу потерял даже записывать не стал. Потому что до глубины души был возмущён его выдумками.
Вначале его рассказа всё было похоже на правду.
Немцы организовали наступление на их позиции. А перед атакой выпустили по ним много снарядов. Осколком от такого снаряда дедушке раздробило ногу выше колена. Штанина стала мокрой от крови. Хорошо, что, когда их направили на передовую, им всем выдали специальные матерчатые жгуты для того, чтобы кровь останавливать при ранениях. И обучали как ими пользоваться.
Дедушка не растерялся, быстро достал такой жгут, застегнул его выше раны прямо на штаны и, проворачивая специальную палочку, закреплённую в петле жгута, так его стянул, что кровь остановилась.
Когда дедушка пояснил, что жгут зажимается этой палочкой так, как сейчас ребятня зажимает ремешки, привязывая коньки к сапогам или валенкам, то даже я понял, как это действует.
Пока он останавливал кровь, немцы кинулись в атаку. При взрыве снаряда ранившего дедушку, его напарника убило, а пулемёт повредило и откинуло далеко в сторону. Поэтому он ничего не мог сделать против немцев.
В атаку враги бежали цепью, стреляя на ходу. Впереди бежал офицер без винтовки, только с пистолетом.
Поравнявшись с дедушкой и поняв, что тот жив, офицер на бегу, не останавливаясь, выстрелил из пистолета прямо дедушке в голову.
Дальше дедушка стал рассказывать такое, которого не могло быть ни за что на свете.
Он вроде бы успел рассмотреть пулю и понять, что она попадёт ему в переносицу. Чтобы этого не случилось, правой рукой стал отталкивать пулю влево. Оттолкнул не слишком далеко, потому что эта рука была прижата к земле. Понимая, что пуля теперь попадёт ему в висок, он тыльной стороной левой руки успел отбросить её дальше и она пролетела мимо его головы.
После этого, он потерял сознание и очнулся только тогда, когда наши отбили их позицию и грузили в кузов машины вместе и убитых, и раненых, чтобы увезти их подальше от передовой.
И потом в госпитале, когда ему уже ампутировали большую часть ноги, он не о ноге постоянно думал, а снова и снова переживал тот момент, когда смог своими руками избавиться от неминуемой смерти.
Пояснял, что вроде бы в палате показывал другим раненым ожоги на руках от пули, потому что она была горячей. На правой ладони ожёг не слишком сильный, потому что на ладони кожа грубая. А на левой руке ожог был очень глубоким. И этот след оставался у него заметным в течение нескольких лет. При этом он ещё и утверждал, что в госпитале другие раненые ему верили и сами рассказывали про чудеса, которые происходят на войне, когда солдат сталкивается с неминуемой гибелью.
Вмешиваться в разговоры взрослых не полагалось. Но я ждал, что другие дедушки начнут стыдить его за такие выдумки. Но никто из них не стал возмущаться. А Иван Алексеевич, даже как бы в поддержку этого нечестного рассказа пояснил, что его сын, а мой крёстный Григорий Иванович, когда пришёл с войны, то рассказывал о похожем чуде с экипажем танка. Не того танка, на котором он воевал, а на котором воевал его друг.
Их танк стоял с заглушенным мотором и даже люки были открыты. Но танкисты были внутри танка. И в этот момент в танк попадает немецкий снаряд. Снаряд пробил броню и влетел внутрь танка. И один танкист, который тоже, как и дедушка успел увидеть, что в них летит снаряд, схватил его и выкинул в открытый люк танка, так быстро что он даже взорваться не успел. И у этого танкиста тоже вроде бы ладони были обожжены горячим снарядом.
Я кипел от обиды и возмущения.
Обидно было за то, что эти взрослые люди не понимают, что такого быть не может. Или, возможно, понимают, но скорее всего из вежливости никто не стал говорить ни одному рассказчику, ни другому, что они выдумали всё и обманывают, подло используя их благородство.
Сказал, что пойду уроки делать. Ушёл в вэлыкихату и сидел там, ничего не делая и вытирая слёзы.
Только через много лет, когда благодаря Копачёву узнал о невероятных возможностях, которые предоставляют людям духовные силы, понял, что герои этих рассказов усилиями своей собственной Души, которые могут концентрироваться во время опасности, смогли остановить время.
Понял это только когда самому пришлось останавливать время. Мне дважды удалось это совершить в мгновение ощущения губительной опасности. И в обоих случаях после я обязательно в подробностях вспоминал рассказы моих родственников, хотя их и не записал на бумаге.
Отвлекаться на рассказ об этих случаях не буду, чтобы быстрее начать писать о главном. Описание произошедшего со мной и со временем можно найти в моих книгах и статьях.
В то время о Душе Человека и о наличии в природе духовных сил я не знал, и узнать об этом было не у кого. В разговорах взрослых встречались слова: «душевное», и «дух», и «душа», но они подразумевали только проявление человеческих эмоций и чувств.
Сейчас общепринятым считается духовное ассоциировать исключительно с религиозным. Я видимо мог бы почувствовать, понять и испытать силу духовного влияния и духовных возможностей через искреннюю религиозную верую. Такая перспектива открывалась для моего приобщения к религиозному с помощью глубоко верующей бабушки.
Но её усилия торпедировал дедушка, который советовал:
— Не слушай её! Она сама не делает того, чему Бог людей учит. Бог велит делиться с ближним тем, чем богат. А её не только соседи считают жадной, но и на Бочанивке знают какая она скупердяйка.
Мама тоже не поощряла усилий бабушки, потому что власти этого не одобряли, а она прислушивалась к требованиям руководства. В школе, а потом в техникуме, и в институте была строгая атеистическая направленность.
Власть внимательно следила, за тем, чтобы не допускать к преподаванию и воспитанию детей и молодёжи людей верующих, соблюдающих религиозные обряды. Не то, что учителя, но даже пионервожатые в школах могли потерять работу, если их уличали в соблюдении каких-либо религиозных процедур. Можно сказать, что в то время наша власть вела настоящую «охоту на ведьм».
Ещё что хотелось бы отметить из прошлого, из того, что отложилось в моей памяти, это наличие сохранившихся древних ведических традиций приоритета общественного над личным.
Помню, как наша сельская комсомольская активистка, работающая в колхозе свинаркой, агрессивно и искренне убеждала заезжего шофёра МТС в том, что её ничуть не смущает, что исходящий от них специфический, очень неприятный запах свиных экскрементов, сопровождает её и дома, и в клубе, и даже при поездке в райцентр. И не удаётся от него избавиться никакими способами. Но их это не гнетёт, потому что они понимают — без такого неприятного дополнения невозможно заниматься выращиваниям мяса для рабочих, для солдат, для ученых и для наодеколоненных артистов.
Другой пример.
В колхозах того времени практически отсутствовала денежная оплата. Работали за трудодни, на которые получали зерно, овощи или даже молоко и мясо из выращенного в колхозе. Денег на трудодни, после продолжительных обсуждений, того, что колхозу нужно приобрести в первую очередь для облегчения труда колхозников оставалось очень мало. Обычно даже меньше десяти копеек на трудодень приходилось.
Колхозники, естественно, нуждались в деньгах, потому что и одежду, и посуду и инструмент приобретали за деньги.
Но в день выдачи годового денежного вознаграждения за труд из района приезжали представители финансовых органов и настойчиво предлагали колхозникам приобретать в счёт зарплаты облигации государственного займа.
Наказать за отказ от покупки облигаций не могли.
Могли осудить друзья и товарищи. Но я не знаю случая, чтобы в нашем селе кто-то отказался от такой покупки. Облигаций приобретали одни больше, а те, у которых назревала необходимость приобретения чего-то дорогого и незаменимого, приобретали меньше.
Я застал разговор Кудинова Петра Ильича с его дочерью, тётей Феней, осуждающего её за то, что она из чванства, или, чтобы прославиться, приобрела облигаций на всю сумму причитающейся ей выплаты.
Он упрекал её:
—Толик вырос из одежды. Штаны малы уже, материя на рубаху нужна, сандалии ему уже жмут. Да к тому же люди говорят, что ту разруху, которую война оставила, скоро не восстановить. Наверно и через пятьдесят лет у страны не будет возможности вернуть тебе то, что она у тебя заняла.
А та отвечала:
— Толик сам себя обеспечит. Он индюшат в этом году так удачно пас на Горе и на выгоне, что ни одного не потеряли. Вот они немного наберут жиру, забьём их и — в Россошь, на рынок. Хватит и Толика одеть, и себе что нужно прикупим. Да и картошка в этом году хорошо уродила. Так что не пропадём. А я своими деньгами помогу стране быстрее отстроить то, что войной разрушено. И если все будут делать как я, то заём вернут не через пятьдесят лет, а через десять.
И дедушка был вынужден соглашаться с ней.
Почесав затылок, заключил:
— Да, если подумать, так ты права. Мы сейчас не в такой нужде, как страна.
Вспоминаю и другой пример похожего поведения, уже в восьмидесятые годы, когда материальные блага и обеспеченность (под влиянием чуждой нашим народам идеологии провозгласившей, что, чем важнее человек для социалистического общества, тем зажиточней он должен выглядеть) стали использоваться якобы для заинтересованности наших граждан в получении образования и стремлении к карьерному росту.
Когда власть ошибочно посчитала, что люди активней будут решать общественные задачи ради личной материальной выгоды. Тогда под влиянием такой необдуманной политики многие кинулись в наживу и показательную демонстрацию высокой личной обеспеченности. И многие уже стали считать личное обогащение более важным, чем их общественные обязанности.
Я тогда работал управляющим отделения в колхозе. И был впечатлён поступком матери Рогинского Михаила Арсеньевича. Из окна моего кабинета было видно, как эта худенькая, немощная старушка в обеденный перерыв зачем-то спешила к сыну на ферму.
Если идти по дороге, то получался большой крюк. Но жители их улицы работавшее на ферме, сокращая путь, протоптали через поле прямую тропинку, по которой в сухую погоду не только пешком ходили с работы или на работу, но и ездили на велосипедах и мотоциклах.
Поле было засеяно озимой пшеницей, а на проторённой тропе ничего не росло. Была пора уборки урожая. Комбайнер заканчивал косить жаткой пшеницу в валки.
Старушка шагала очень быстро, видно спешила. Начав двигаться по полю, дошла до первого валка пшеницы, перегородившего тропинку, остановилась и разгребла валок, освобождая тропинку, так, чтобы на ней не оставалось колосков. И проезжающий или проходящий в след за ней своими ногами или колёсами не вымолотил бы зерно из колосьев на землю. 
Так она проделала с каждым валком, перегораживающим тропинку. Поле было широким и это занятие сильно её задержало. Раскидав колосья на последнем валке, она несмотря на свой очень преклонный возраст, уже бегом продолжила свой путь. Видно, сильно опаздывала.
Никто её не принуждал делать такое. И зерно в колосьях было не лично её, а колхозное. И выгоды от этого занятия она никакой не поимела. Но сохранившееся в народе представление о том, что общественное важнее срочного, или даже важного личного, заставили эту старую и нездоровую женщину
делать то, что она сделала.
Мне до слёз обидно, что сейчас у наших граждан западные, англо-саксонские представления о том, что человеку следует стремиться стать богаче, быть важным среди окружения, иметь власть или силу достаточную для обеспечения своего преимущества, заставляют воспринимать такое как естественные.
Даже мои дети утверждают, что именно такие представления от природы присущи людям. И приводимые мной примеры того, чему лично я был свидетелем или участником, оцениваются ими критически.
Они утверждают, что благородно люди поступали или потому что зомбированы были коммунистической пропагандой, или что вынуждены были поступать благородно, потому что боялись преследования властей. Считают, что подобных искренних, душевных порывов в принципе не может быть. Что, если что и было подобное, то такое совершалось под каким-то принуждением.
Не скажу, что в молодости мы были сосредоточены или постоянно обсуждали вопросы патриотизма или нашего вклада в дела страны. Обсуждая международное положение, мы безоговорочно поддерживали лозунги и шаги наших властей. Осуждали агрессивные устремления НАТО и бесчинства китайских хунвейбинов. Радовались достижениям в космосе, в ударном строительстве мощных электростанций на северных реках. Радовались тому, как Пахмутова и Добронравов доходчиво передали романтику строителей, и даже чувства Марчука.
На этом фоне было даже немного стыдно, что мы, хоть и жили впроголодь, и одевались в стёганки, и ходили на занятия в кирзовых сапогах, но жили весело, радостно и беззаботно, в то время как наши ровесники на комсомольских стройках вынуждены преодолевать лишения и трудности.
Помню нашу реакцию, когда учащихся нашего техникума командировали на целину на время уборки урожая, и пришлось жить в сложных бытовых условиях. Трудились световой день, а после работы редко предоставлялась возможность смыть грязь и мазут со своих тел. Пищу нам готовили из засоленной в бочке конины.
Было тяжеловато, но перед сном мы рассуждали о том, что наши трудности не идут ни в какое сравнение с тем, что приходилось преодолевать первоцелинникам. Что они были настоящими героями, а мы наверно просто изнежены хорошей организацией быта в техникуме. Ведь те даже зимой жили в палатках. Еду готовили на кострах. А мы и ночуем в помещении, и еду готовит повар, и воды порой привозят достаточно чтобы не только чтобы попить и умыться, но и душ принять.
В нашей среде я не помню диссидентов. Хотя в памяти врезалось отдельные эпизоды которые в какой-то степени можно